Он — мой единственный смысл. Я люблю его…

***

Щебетание утренних птиц, шорохи и тихие шаги нарушают спокойный сон — распахиваю глаза, и яркий солнечный свет заставляет на миг зажмуриться.

— Доброе утро, Май! Я готов. Иду сдаваться. — Сногсшибательный красавец в строгом черном костюме склоняется надо мной, целует в лоб и кончик носа, и криво ухмыляется: — Хотя… Может, ну его на…

Смеюсь, отбиваюсь от него и прикрываю лицо одеялом. Желаю удачи, обещаю весь день держать скрещенными пальцы, плетусь за ним в прихожую, висну на теплой шее…

Снова хочется плакать, а лучше — увязаться следом. Прямо в его футболке на голое тело заявиться в шарагу и устроить там фурор.

Мы долго и крепко обнимаемся, но обстоятельства все же вынуждают оторваться друг от друга. Подмигнув на прощание, Тимур рисует в воздухе сердечко, нахально улыбается и скрывается за дверью, а я, замерев в иррациональном ужасе, прислушиваюсь к его удаляющимся шагам.

И вздрагиваю от протяжной трели звонка — от неожиданности с губ срывается мат, а в глазах темнеет.

«…Видно, что-то забыл. И вернулся…» — выводит из оцепенения спасительная догадка.

Плохая примета.

Но я больше не верю в них.

Щелкнув замком, широко раскрываю дверь, и взгляд беспомощно мечется по бледному лицу молодой брюнетки — я вижу ее впервые, но она отчего-то кажется смутно знакомой.

— Чем могу помочь? — хриплю и вдруг давлюсь осознанием. Цепляюсь за прохладный металл дверной ручки и в ужасе жду ее дальнейших действий.

— Майя, да? — устало вздыхает она, снимая с плеча объемную сумку. — Ну, привет, «девушка». Вот я тебя и нашла.

***

27

27

Испуг вытесняется растерянностью и невыносимым стыдом — поганое чувство, будто я попалась на месте преступления, не дает вдохнуть. Не знаю, что сказать и что предпринять — язык прирос к нёбу, а мозг закоротило.

— Можно войти? — гостья бесцеремонно отодвигает меня с пути и, прямо в туфлях на высоченной шпильке, уверенно проходит на кухню. Садится на стул Тимура, на соседнем устраивает сумку, с пристрастием осматривается и останавливает на мне черный, как сама чернота, взгляд.

— Эльвира. — Представляется она, и, опознав ярко-зеленую футболку, висящую на мне мешком, бледнеет еще сильнее. — Вот, значит, как…

— М-может, чаю? — проявляю чудеса гостеприимства, и дама вдруг начинает истерически хохотать.

— Какой чай. Водка у тебя есть? — Она до предела взвинчена, на бледном лице проступают красные пятна. К пониманию мы не придем, да и странно было бы на него рассчитывать.

— Да, есть…

Водка, принесенная Олегом на 8 марта, запрятана в одном из шкафов, но я мгновенно забываю, в каком именно. Неловко хватаюсь за ручки, поочередно раскрываю створки, и Эльвира, вытянув шею, с места требовательно заглядывает в каждый из них.

Ее сходство с Тимуром поражает — разве что черты лица мягче, габариты намного скромнее, и вся ее хрупкая фигура облачена в дорогие эксклюзивные шмотки. Я никак не представляла наше знакомство, надеялась, что до него не дойдет, а если дойдет — Тимур без вселенских трагедий все разрулит. Он действительно мог это сделать, но разминулся с матерью на пару минут, и вся ответственность за разговор с ней внезапно легла на меня…

Наконец вожделенная бутылка находится.

Ставлю на стол стаканчик из бабушкиного чешского набора, на миг задумываюсь, стоит ли поставить второй, однако отказываюсь от заманчивой идеи напиться — нельзя предстать перед ней в еще более невыгодном свете. Хотя… куда уж хуже.

— Сядь! — приказывает она, сворачивает блестящую пробку, льет содержимое в стакан и опрокидывает в рот. — Я сейчас вкратце обрисую ситуацию. А ты, «девушка», молча выслушаешь.

Умом понимаю, что дамочка, заявившаяся в мой дом, ведет себя по-хамски и специально провоцирует на скандал, но послушно опускаюсь на край дивана. Возможно, я бы ответила. Если бы она не была мамой Тимура, а я — не чувствовала за собой вины.

— Горю желанием разорвать тебя собственными руками, но… Все мы взрослые люди. Так что я скажу тебе кое-что, а ты решай… — Эльвира с хищным интересом разглядывает меня — пялится на голые коленки, сцепленные в замок руки, на грудь под футболкой Тимура и ненакрашенное лицо. — Что ж… Может, бог не обделил тебя внешностью, но Тимочка — мой единственный ребенок.

Последнее слово бьет больнее оплеухи.

— Он не ребенок… — вырывается у меня, и она взвивается:

— Ему только в марте исполнилось девятнадцать, ты хоть понимаешь это, или совесть совсем атрофировалась?!

Рука с идеальным френчем и массивными золотыми кольцами протягивает мне смартфон, на заставке, на фоне зеленого моря, пальм и белой яхты, широченной улыбкой сияет худенький мальчик. Мне тяжело на него смотреть.

— Это Тима, пять лет назад, — она прячет смартфон в карман брендовых джинсов. — Ему тут четырнадцать. Тебе же тогда было явно больше, дорогая ты наша?

…Пять лет назад я так же, как и все последующие годы, работала в офисе, смотрела сериалы и справляла поминки по ушедшей юности. Выпивала по выходным с сомнительными ухажерами, ссорилась с матерью, выла от одиночества и курила по пачке в день.

Меня мутит, стыд разрастается до шока, однако я пытаюсь мыслить здраво.

Мы с Тимуром встретились не пять лет назад, а сейчас. Все не настолько уродливо, как его мать пытается обставить.

— Послушайте… это не то, что вы… — мямлю, но она перебивает:

— Не выкай мне. Терпеть не могу!.. — плеснув в стакан новую порцию водки, она одним глотком с ней разделывается и морщится. — Он дурак. Постоянно говорю ему об этом. С самого детства странный, не ведает, что творит. Мы и к психологам ходили, и к целителям… В третьем классе яблоки из школьного сада продавал, хотел почувствовать себя предпринимателем, проверить, насколько тяжел мой труд. В шестом — стянул из дома серебряные ложки и подарил бомжу на улице — якобы, тот сильнее нуждался. Схлестнулся с этими волосатыми из заброшенных домов, увлекся фотографией, стал писать пугающие стихи… Напивался, пытался повеситься, много раз сбегал из дома. Я делаю для него все, а он не принимает! Бессонные ночи, слезы, ужас от мыслей о его будущем — сколько я с ним намучилась!.. Хотя, ты не поймешь, у тебя нет детей.

Прикусываю губу и опускаю глаза.

Молча рассматриваю новенький маникюр, сделанный по случаю отпуска, вспоминаю наши планы смотаться на природу в компании Кира и его друзей, сменить обои и шторки в гостиной, сделать большую подборку моих старых снимков и разнообразить ими интерьер, но сорвавшиеся с цепи предчувствия подсказывают, что ничто из намеченного уже никогда не сбудется.

— Я вызывала полицию, просила помощи у общественников, у казаков. Этих придурков разогнали, развалины домов потихоньку сносят, Тима перестал туда мотаться. После переезда и вовсе вздохнула с облегчением — он начал общаться с ровесниками, нашел девочку… Я же была уверена, что он ошивается именно у нее! Он никогда мне не врал, но с тобой — начал. — Эльвира разражается потоками слез. — Приезжаю, а в почтовом ящике постановление о штрафе. Ищу ребят, те говорят, что он избил товарища из-за неосторожного слова в твой адрес. Превратился в изгоя, кидается на людей. Спросила, что за девушка запудрила ему мозги? А мальчишки ответили, что на его девушку ты как-то не тянешь… Вчера приперла его к стенке, но он на меня огрызнулся. На мать огрызнулся. Пришлось за ним проследить, соседок твоих поспрашивать. Что ты вообще делаешь? Зачем настраиваешь его против родной матери? Зачем толкаешь на конфликты? Как тебя носит земля?!

— Эльвира. Послушай меня… — вклиниваюсь в ее словесный поток. — Мне и в голову бы не пришло настраивать Тимура против родной матери и приятелей! Попробуй спокойно поговорить с ним, он объяснит! Может, стоит чуть больше ему доверять?

— Сколько тебе лет? — устало вздыхает она.

— Тридцать два.

— А мне — тридцать шесть! Тридцать шесть, твою мать! — она резко подается вперед и, чуть прищурившись, цедит сквозь зубы: — И он — мой сын. Что взять с этого дурака? Как представлю, что взрослая баба могла такое допустить, и мерзко становится. Мерзко от одного взгляда на тебя!